Галактический консул - Страница 61

— Козерог, — повторяет он убежденно. — Жвачное парнокопытное. Минимум мозгов, максимум рогов. Совсем одичал. Хвала мне, у меня глаз на таких наметан, да и высота для гравитра оказалась небольшой. Иначе пришлось бы выгребать тебя из этого колодца. Словно кучу помета.

— Из колодца?..

— Там же колодец. Или шахта, кому как нравится. Полтора километра отвесного полета. Между прочим, трижды перекрытых защитными полями. Так что не расплющился бы ты, как мечтал. В худшем случае — шок, клиническая смерть от страха. Тоже мало приятного, но не трагично…

Он говорит много и торопливо, а сам тащит меня за собой, как полено, подальше от парапета. К наспех распахнутой кабине гравитра, что брошен поперек проезжей полосы. Мимо на страшной скорости проносятся грузовозы-автоматы, отчаянно и раздраженно сигналя.

— Меня зовут Стеллан, — говорит незнакомец, втрамбовывая меня на пассажирское кресло широкими, как лопаты, ладонями. Мое вялое сопротивление ничего не значит для него. — Я медик. Тебе повезло во всех смыслах. А ты кто?

Я молча отворачиваюсь.

— Ну и таись на здоровье. Я теперь от тебя ни на шаг не отойду. Выдумал тоже — суицид в таком телячьем возрасте!.. — Стеллан поднимает гравитр с полосы и выводит его в просвет между опорами автострады, навстречу темно-синим небесам. — Ты, я гляжу, в Галактику навострился?

Верно, ведь на моей груди знак училища, голубой Сатурн на фоне чернозвездного неба, а глаз у него, как он уже сообщал, наметанный.

— С такими настроениями нечего тебе там искать. Спишут домой, к мамочке с папочкой. Или уже списали?

— Нет, — отвечаю я с неохотой. — Завтра на орбиту, оттуда в рейс…

— Вот на орбите и спишут. Не хочешь рассказывать, что с тобой стряслось? — Я мотаю головой. — И не надо. Давай договоримся так: я с трех раз угадываю. И если попаду в точку, ты это признаешь. Попытка первая: тебя бросила девушка.

До чего банальные слова!.. Я вздрагиваю против своего желания, и это не остается незамеченным.

— Я же бил наверняка, — заявляет Стеллан самодовольно. — Восемьдесят суицидальных поползновений из ста в твоем возрасте — от любви. Эпоха глобального разгула «синдрома Ромео». Читал Шекспира? «Пора разбить потрепанный корабль с разбега о береговые скалы». Между прочим, «синдром Джульетты» регистрируется куда реже… Никто не хочет мириться с потерями. Это и понятно: самый первый удар обычно самый тяжелый. Потом, с возрастом, человек учится держать удары, воспринимать разлуки с подобающим философским смирением. А в юности все эгоисты, ни с кем не желают делиться счастьем. И ни черта вокруг себя не видят, кроме своих поруганных чувств.

— Но ведь больно же! — говорю я с неожиданным для самого себя доверием к собеседнику, к этому грубому могучему гному. — Резать по живому…

— Еще бы не больно! — охотно соглашается он. — Это называется «вивисекция». Но не трагично, не трагично! Она ушла, но она счастлива. Почему тебя это не утешает? Мне, закаленному разлуками воину, это непонятно. И ты учись терпеть боль, козерог.

— Я умею терпеть боль. Нас этому учили специально. Но ведь я тоже хочу быть счастливым!

— Он хочет! Да ты и был счастлив, наверное. Но нельзя быть счастливым вечно. От этого тупеют, обращаются в улыбчивых идиотов, блаженно пускающих розовые слюни. Разуму требуются встряски! Художник способен творить лишь в несчастье. Когда ему хорошо, он годится лишь на то, чтобы расписывать спальни пузатыми амурчиками. А ты — эгоист!

Последние слова Стеллан произносит с ожесточением, отчего мне становится совсем мерзко, и я снова отворачиваюсь, прижимаюсь щекой к холодному окошку. Гравитр забирает в облака, никто им не управляет. Машина сама выбирает себе некий скрытый для чужого глаза путь. Куда мы летим? Зачем? Не все ли равно…

— Конечно, эгоист, — ворчит Стеллан, будто спорит сам с собой. Любовь есть любовь, я в этом кое-что смыслю. Терять женщину всегда больно, это ты правильно говоришь и правильно ощущаешь. Только боль свою ты упустил из-под контроля настолько, что сдуру захотел усмирить ее ценой собственной жизни. А то, что твоя паршивая жизнь нужна не только тебе, подлейшим образом забыл. Может быть, ты сирота?

— Нет, у меня мама, брат…

— И каково же было бы им потерять тебя?!

Мне хочется завыть от тоски. Я больше не могу сидеть в этой ярко освещенной кабине, в мягком кресле и слушать душеспасительные нотации. Я никого сейчас не могу ни видеть ни слышать.

— Отпустите меня. Домой, собрать вещи. Завтра я улетаю.

— В шахту, вниз головой?

— Нет. Честное слово…

— Сумерки, — говорит Стеллан со вздохом. — Самое ненавистное время для медиков. Таким козерогам, как ты, оно кажется безысходным, беспросветным. И вы преступаете все свои клятвы и честные слова. И ни за что не хотите дождаться утра.

— Вы так и будете стеречь меня до завтра?

— Было бы славно… Но что толку? Спать ты все равно не сможешь. Предпочтешь сидеть в уголке, таращить полные слез глаза на портрет утраченной возлюбленной и тихонько скулить. А потом побросаешь в сумку какое-нибудь никчемное барахло, сотрешь с лица тень переживаний и поднимешься на орбиту. И первый же эскулап, лишь покосившись на твою ментограмму, спихнет тебя обратно на Землю.

— Что же мне делать? — я задаю этот вопрос с понятной тревогой, и эта тревога на краткий миг остротой своей заглушает кипящую внутри меня боль.

— Я хочу познакомить тебя с одним моим другом.

— А если этого не захочу я?

— Я тебя свяжу, — спокойно заявляет Стеллан, и приходится поверить, что так и будет. И ни сила моя, ни ловкость, ни познания в области единоборств этому не помешают. — Доставлю к нему в оригинальной упаковке.